Практика анализа постмодернистского текста

Татьяна Толстая

ВДНХ

Странное место ВДНХ – не застывшее во времени, не выпавшее из него, а как-то зависшее, застрявшее между его пластами (если, конечно, пользоваться этой расхожей метафорой, предполагающей, что у времени есть какие-то «пласты», будто коржи у торта).

Широченные, прекрасно заасфальтированные тропинки, дорожки и дороги. Просто эх, как заасфальтированные. Много. Площадь их совершенно не соответствуют плотности населения на 1 кв. км пространства: один километр – один монгол. Обширные, прекрасно ухоженные цветники, один так вообще раскладкой цветов изображает Инь-Ян, непонятно с какого глузду, тем более, что это рядом с детской площадкой, тоже необыкновенно свеженькой, чистенькой и ухоженной; мягкий асфальт, все дела. Безжизненный уголок чудного парка, кстати; ни одного ребенка в радиусе трехсот метров, да и за пределами трехсот – ни одного; только вон там, вдали, бредет монгол с женой, осваивая свои два кв. км на семью.

Прекрасно функционирующие фонтаны, что «Дружба Более Не Существующих Народов», что «Каменный Цветок». Ничего не заржавело, воды бьют ровно, от них веет прохладой; монгол, держа жену за руку, сидит на прекрасной скамейке и блаженно слушает шорох вод. Скамейка, повторю, какая надо: функционально изогнутая под изгиб вашего позвоночника и попы, белая и чистая; торцы блестят правильной черной краской. При виде такой скамейки хочется стать пенсионером, сидеть в белой панамке или шляпе с дырочками, в мутных очках для чтения, с дужкой, примотанной синей изолентой, потому что винтик выпал, а где же новый возьмешь, куда все мастерские делись, вот раньше был Дом Быта, а сейчас не пойми что, и дерут втридорога; сидеть, говорю, удобно выставив больные ноги на дорожку; всем места хватит, могут у нас, если захотят.

Солнце светит и слепит, золотые девы не сразу понятной республиканской принадлежности вечно протягивают прохожим цветы и снопы. Павильоны, где некогда бурлила жизнь, темны и пусты. Нет ни выставки, ни достижений. Ни села, ни хозяйства.

Где бодрый серп гулял и падал колос,
Теперь уж пусто всё – простор везде, –
Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде.

Мы с М. обогнали медленно бредущего монгола – за руку с женой – и подошли к расположившемуся посреди просторной дорожки торговцу водой.

– Две воды, пожалуйста… Ой, а похолоднее нету?

– Так холодильник же не работает, – отвечал торговец.

– Только у вас? Или у всех?

– Не знаю. Я выключил.

– Зачем?!

– Так народ же жалуется: зачем, говорят, холодная такая.

Мы поставили свои теплые бутылки на прилавок и быстро-быстро отошли от странного торговца. Захотелось что-нибудь съесть – что-нибудь хорошее, из детства. Отошедший навсегда в прошлое бублик. Или даже вредный пончик с сахарной пудрой. В Ленинграде он назывался пышкой. На Большом проспекте Петроградской стороны была пышечная, и, возвращаясь из школы, мы останавливались и смотрели через витрину, как пышки плывут на конвейере, потом смахиваются металлической лопаткой в чан с кипящим маслом и выплывают с другой стороны уже румяными, пухлыми, такими, перед которыми ну невозможно устоять.

А сахарной пудрой их присыплет продавец уже в кульке. Он сыплет, а ты мысленно подсказываешь ему: больше, больше сыпь… И есть их надо сразу, по пути домой, на улице. Потому что когда принесешь домой, все это будет уже не то. Жар уйдет, и плохой, переваренный жир, плохой, дешевый вкус теста проступят через свалявшуюся пудру. А и все в жизни так. Когда жар уходит.

Но ни пышек, ни бубликов уже больше печь не умеют, есть только дэниши, бейгелы, маффины, плохо понятая пицца, или вот – предложили нам в тени деревьев, в одном ларьке корейскую булочку Пян Се.

Не хочу булочку Пян Се! Хочу прежнего, хочу былого, хочу духовые оркестры в ракушках летних эстрад и девушек в крепдешинах и босоножках с носочками! Хочу павильон «Кролиководство». «Молодняк крупного рогатого скота» страстно хочу. Мне надо, чтобы хрюкали поросята, чтобы веяло сливками из павильона «Мороженое». «Главхлеб» чтобы пёк и тут же и продавал и выставлял. Чтобы весь процесс замешивания, расстойки и выпекания, все кружение батонов по конвейеру, все всплывание бубличного теста в прозрачных чанах можно было видеть через стеклянную стенку, а на улице чтобы валил снег хлопьями, а я чтобы смотрела, открыв рот, такая в валенках с галошами, с лопаткой в руке, с варежками на резинке!

Мы с М. заглянули через щелочку в один пустующий павильон, в другой. Тут мы заметили плакат, что идите сюда, тут выставка.

– Что за выставка? – спросили мы.

– Выставка сорняков! – с удовольствием отвечала веселая молодая охранница.

– О, это то, что нам надо!

Огромное фойе, огромный зал. В зале по углам лежало сено брикетами, а на стеклянных столах были расположены огромные, исполинского размера букеты высохшего до трухи и уже, видимо, не опасного борщевика. Дальше в ведрах стояла выращенная крапива. На отдельных прилавках были разложены агломераты голубиного помета, размером с футбольные мячи. Тут у нас начало зарождаться подозрение, что это не выставка, а художественный проект. Возможно даже с каким-то смутным общественно-политическим подтекстом и протестом. Типа вот вам, сатрапы! – вот вам ваше сраное сельское, ха-ха, хозяйство!

Но охранница ничего объяснить не сумела, а экскурсоводша отошла куда-то за булочками Пян Се. Изучив по просьбе охранницы аппарат, в котором черви ели банановые шкурки и в результате их жизнедеятельности снизу аппарата капала черная жижа, мы двинулись к выходу.

– А фильм! Фильм хотите посмотреть? – закричала она.

Почему не посмотреть фильм в Павильоне Сорняков в этот пустой, будний осенний день? Мы сели на неудобную, как это всегда бывает в таких местах, скамью без спинки. Тут веяло авангардом, тут о наших позвоночниках и попах никто не хотел заботиться. Проектор застрекотал.

Рассказываю. На экране неприятная молодая девушка долго, в режиме реального времени выбирает в магазине дорогую еду. Дыня, хамон, лосось, сыр рокфор. Потом она в режиме реального времени входит в свою квартиру, переодевается, закалывает волосы, раскладывает продукты. Ее уже хочется убить – не знаю, задумано ли это создателями фильма. Потом она, в режиме реального времени, моет то, что надо вымыть, режет то, что надо нарезать, раскладывает на блюде красивые закуски: заворачивает дыню в хамон и все такое. Варит креветки. Раскладывает их на другом блюде, креветки в середину, рукколу – венком вокруг. Потом – на третьем блюде – располагает мороженое эдакими наскребанными полосами, делает из него сугроб и присыпает его сверху вишней, что ли. А сама все это время лакает красное вино. Потом – всё в режиме реального времени – распускает волосы, красит глаза и рот, ну вот это всё; мы должны понимать, что сейчас придет на любовное свиданье мужик, и она будет его кормить.

После чего она выносит все три блюда на улицу, ставит их к мусорным бакам и уходит. Из-под баков вылезают крысы и в режиме реального времени все это съедают. Мы с М. граждане стойкие, крыс не боимся, а вот современное искусство, если это было оно – а это, судя по всему, было оно – крепко не любим.

– Ну что, вы поняли что-нибудь? – радостно закричала охранница, когда мы вышли из темного зала, щурясь на свет.

– Нет.

– Вот и я не могу понять! Но что-нибудь, наверно, это значит! – охранница была девушка оптимистическая, жизнью еще не съеденная.

– Поверьте! – сказали мы. – Это не значит ничего! Не расстраивайтесь!

И пошли себе на воздух, и этот осенний, еще теплый, сладостный воздух, этот пустынный прозрачный пейзаж с далеким, бредущим куда-то монголом, эти заколоченные дворцы непонятного смысла и назначения – все это было как непрочитанный, инопланетный художественный жест.

Анализ рассказа Т. Толстой «ВДНХ»

Genius loci или

В поисках утраченного времени

В основе рассказа Т. Толстой лежит феномен Гения места. Представления о Genius loci сложились в Древнеримской империи. Согласно этим представлениям у каждого места есть свой бестелесный покровитель, невидимый хозяин, своя душа, непохожая ни на какие другие. Прогуливаясь в осенний день по московской Выставке народного хозяйства, по всей вероятности, в 2000-х гг., Татьяна Толстая пытается разгадать дух этого места, любимого ею с детства.

Пространственный образ в рассказе становится одновременно и образом времени, образом постсоветской России. В Советском Союзе ВДНХ представляла собой мощь советской экономики и единство народов Советских республик. Фонтан из пятнадцати золотых женских фигур с цветами и колосьями в центре ВДНХ всегда был излюбленным местом отдыха москвичей, местом встреч, романтических свиданий,  — сердцем столицы, излучающим энергию Дружбы и Единства, того лучшего, что было в Советском Союзе и сохранилось в душах бывших советских людей до сих пор.

Сейчас же, после Перестройки, это место представляется автору «странным», «застрявшим между пластами времени». Хронотоп (художественные пространство и время) имеет здесь сюжетообразующее значение. И хронотоп, и сюжет многослойны, «будто коржи у торта».

В сознании рассказчицы впечатления детства смешиваются с впечатлениями сегодняшнего дня. Она не узнает прежнего ВДНХ, не угадывает смысл и предназначение этого места в настоящем. Абсурд и хаос определяют характер описания урбанистического пейзажа, проявляясь во множестве выразительных деталей. Рассказчицу поражает сочетание огромных площадей заасфальтированных «дорог, тропинок, дорожек» с пустотой, полным отсутствием людей. Ухоженность и «безжизненность» парка, детской площадки, оргономичность форм пустующих скамеек у фонтана. «Павильоны, где некогда бурлила жизнь, темны и пусты». Продавец прохладительных напитков, отключив холодильник, отпускает рассказчице теплую воду, ссылаясь на жалобы невидимых покупателей.

Через воспоминания вкусовых ощущений детства воскресает образ прежней ВДНХ, принося с собой целую лавину зрительных, звуковых, обонятельных образов! Звуки духового оркестра, хрюканье выставочных поросят, запах сливок из павильона «Мороженое»… И, конечно, вид конвейера «Главхлеб», где «весь процесс замешивания, расстойки и выпекания, все кружение батонов по конвейеру, все всплывание бубличного теста в прозрачных чанах можно было видеть через стеклянную стенку…» «…А на улице чтобы валил снег хлопьями, а я чтобы смотрела, открыв рот, такая в валенках с галошами, с лопаткой в руке, с варежками на резинке!»

Образ ВДНХ прошлого удивительно ярок, наполнен силой жизни,тогда как современный образ призрачен как «непрочитанный инопланетный жест». Что это? Свойство человеческой памяти или объективная историческая оценка? Стоит присмотреться к образу рассказчицы, весьма важному в тексте. Умная, интеллигентная москвичка, дитя советской эпохи, как и многие другие затерявшаяся «между пластами времени». Однако, обладающая душевным и физическим здоровьем, не желающая терять вкус жизни, в коем она знает толк. Именно поэтому вкусовые впечатления преобладают среди палитры ее ощущений, указуя на недюжий темперамент. Большое количество просторечной лексики выражает широту ее натуры: «с какого глузду», «попа», «дерут втридорога», «сраное сельское хозяйство» и т.д.

Великий импрессионист Марсель Пруст, слабый здоровьем, душевно ранимый, в романе «В поисках утраченного времени» посвятил четыре тома воскресению потока впечатлений безвозвратно ушедшего прошлого, и все помнят великолепные страницы, посвященные вкусу печенья Мадлен, которым угощала героя его бабушка. Свидетельства о другом времени автора- рассказчицы Татьяны Толстой – человека с умом, здоровой психикой и здоровой телесностью  — обладают, безусловно, не меньшей ценностью, чем свидетельства утонченного Пруста.

Защитой от подступающего хаоса является ирония. Поэтические формулы и цитаты из классической поэзии используются иронически для изображения всеобщего, увы вовсе непоэтического, запустения.

Где бодрый серп гулял и падал колос,

Теперь уж пусто всё – простор везде, –

Лишь паутины тонкий волос

Блестит на праздной борозде.

Или «монгол, держа жену за руку, сидит на прекрасной скамейке и блаженно слушает шорох вод». Отнесение фразы высокого стихотворного стиля —  «блаженного слушания шороха вод» —  к монголу, случайно оказавшемуся на выставке, и его супруге откровенно абсурдно, представляет собой стилевую какофонию. Та же какофония видна и в следующем пассаже: «Но ни пышек, ни бубликов уже больше печь не умеют, есть только дэниши, бейгелы, маффины, плохо понятая пицца, или вот – предложили нам в тени деревьев, в одном ларьке корейскую булочку Пян Се. Не хочу булочку Пян Се!» Поэтическое клише из русской лирики 18-19 вв. «в тени дерев» абсурдно сочетается с приземленно-бытовым  «в одном ларьке», а также с хлебными «творениями» сегодняшнего дня, пестреющими иноземными названиями:  «дэнишами», «бейгелами», «маффинами», «булочкой Пян Се». Ирония и стилевая чересполосица (смешение, многослойность) служит средством выражения пространственного и ценностного хаоса. Рассказчица негодует и не в силах сдержать крик души: «Не хочу булочку Пян Се!»

А затем следует кульминация – подробное описание фильма на выставке сорняков. Выставка не достижений народного хозяйства, а сорняков, по мысли рассказчицы, есть художественный постмодернистский проект. Следует подробное описание экранного зазеркалья. Последовательные действия «неприятной молодой девушки», показанные в режиме реального времени, бессмысленные, направлены на обесценивание жизненных ситуаций: покупки дорогой еды, приготовления блюд, ожидания свидания. Абсурд в рассказе приобретает композиционное выражение: кульминационное описание выставочного фильма, самое развернутое и продолжительное, «не значит ничего». В лице рассказчицы человек двадцать первого века сталкивается с деструктивными и антигуманными технологиями захвата внимания, осуществляемыми современным искусством.

Весьма оригинальное проявление «текста в тексте», при котором текст экранный помещается внутрь литературного текста, о не приводит, как должно было бы быть, к смысловому взрыву, всплеску смыслового объема. А создает грустное впечатление тщетности и утраты. Радует только душевная стойкость и ясность ума рассказчицы, не пошатнувшихся от знакомства с новым genius loci, прилетевшем, вероятно, с каких-то отдаленных и, вероятно, недружественных нам планет.